Смольный институт: Альма матер кисейных барышень

Район Смольного не похож ни на одно место в Петербурге. Огромная площадь, продуваемая всеми ветрами с набережной. Смольный проспект, на котором – по крайней мере в этой его части – никогда не бывает пробок. Черные респектабельные машины и процессии с мигалками. Вместо жилых домов и нормальных магазинов – администрации, представительства, консульства, банки. Здесь часто бывают туристы, но только для того, чтобы полюбоваться Смольным собором. А между тем здесь немало других интересных объектов.

И главный из них – Смольный институт: ныне – резиденция правительства Петербурга, сто лет назад – колыбель революции, а до этого – самый знаменитый в России пансион благородных девиц. Вот об этой, наименее известной части его истории, мы и расскажем.

В массовом сознании смолянка – благородная девица – идеальна, как Россия, которую мы потеряли. Красива, как Смольный собор, одарена талантами, поет-танцует-музицирует по примеру смолянок с полотен Левицкого, образованна, говорит на иностранных языках, фрейлина, не меньше, – «на короткой ноге с королевой». Со значением произнесенная фраза «ведь ее прабабушка из смолянок» даже сейчас способна объяснить безупречную осанку и сдержанные манеры порядочной барышни. Благородно-девичья аура распространяется на все бело-голубое каре Смольного монастыря и даже улучшает репутацию соседнего бастиона власти. В музее Смольного больше востребована экскурсия именно про девиц, а не про Ленина и большевиков, занявших летом 1917-го дортуары воспитанниц.

Однако стоит почитать мемуары смолянок не екатерининских времен, а годов 1840–1850-х, и на здания Смольных женских институтов – Николаевского (для дворянок, будущий горисполком) и соседнего Александровского (для мещанок, сейчас занят комитетами Ленобласти) – начинаешь смотреть иначе. Это были прекрасные снаружи, ужасные внутри женские, точнее, детские тюрьмы, куда несчастных девочек, оторвав от семей, заточали на семь-девять лет без единых каникул, без возможности поехать домой повидать близких, хотя бы раз выспаться в теплой постели, досыта пообедать, побегать со сверстниками, вдоволь посмеяться. Их муштровали, унижали, морили голодом и холодом до обмороков и ничему толком не учили. Институтка, она же кисейная барышня (выпускное платье шилось из кисеи), в XIX веке существо анекдотическое – наивная, сентиментальная «дура набитая», совершенно не знающая жизни, продукт социального эксперимента: воспитания человека в плотно закрытой банке без всяких контактов с внешним миром – семьей, природой, городом, обществом.

Более ста пятидесяти лет квартал сохранял казарменные порядки, служа резервацией для сотен девушек от девяти до семнадцати лет. Все обитательницы были одеты в форменное платье, передвигались парами и редко выходили за ограду. Улицы были названы в честь начальниц института: Лафонская, Леонтьевская, Пальменбахская. Лишь после того как инспектором учебного заведения в 1859 году становится энергичный Константин Ушинский, основательно встряхнувший косное образование, Смольный перестает казаться воспитанницам постылой казармой.

Лев Лурье, журнал «Квартальный надзиратель»

Смолянки вели довольно-таки спартанскую жизнь. Форма первоклассниц из грубого холста не шилась на заказ, а подгонялась под каждую из институток, поэтому передник и платье зачастую застегивались сзади булавками, рукавчики – подвязывались тесемками. Кроме того, платье (с открытыми руками и плечами) не способно было защитить институток от холода зимой, когда термометр в классе мог показывать и десять градусов. Холод, по воспоминаниям выпускниц, преследовал смолянок постоянно: особенно вечером, когда приходилось ложиться в постель в одной сорочке (ночная кофточка допускалась только по требованию врача) и укрываться вытертым одеяльцем.

Второй проблемой институток был постоянный голод. Ведь дома девочек баловали, и привыкнуть к рациону Смольного было нелегко. Впрочем, рацион действительно был пожестче, чем у нынешних моделей: на завтрак – тонкий ломтик черного хлеба, чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром (как вариант – прозрачный кусочек ветчины), а также крошечная порция молочной каши. На обед – суп (но без мяса), небольшой кусочек пожаренной говядины из супа и пирожок с вареньем на десерт. Вечером – кружка чаю и половина французской булки. В пост (а постились институтки не только в Великий пост, но и каждую пятницу и среду) было еще хуже. В один из постов больше половины институток были отправлены в лазарет от голода; в городе поднялся шум; в Смольный снарядили комиссию из докторов, после чего рацион воспитанниц несколько улучшился.

Вся жизнь девушек была расписана и строго регламентирована: в шесть утра – подъем по звонку (чтобы ускорить процесс, дежурные сдергивали с воспитанниц одеяла), потом – по звонку к чаю, на занятия, в столовую на обед… За проступки воспитанниц постоянно наказывали. «Когда я в первый раз вошла в столовую, - вспоминает одна из воспитанниц, - меня удивило огромное число наказанных: некоторые из них стояли в простенках, другие сидели “за черным столом”, третьи были без передника, четвертые, вместо того чтобы сидеть у стола, стояли за скамейкой. У одной девочки к плечу была приколота какая-то бумажка, у другой – чулок. Когда после пения молитвы мы уселись за завтрак, меня с двух сторон шепотом начали просвещать насчет институтских дел. Когда у девочки приколота бумажка, это означает, что она возилась с нею во время урока; прикрепленный чулок показывал, что воспитанница плохо заштопала его, а за что наказаны старшие воспитанницы (белого класса) – нам, кофейным, неизвестно». Вообще, больше всего мемуары воспитанниц напоминают описания пансиона из книги «Джен Эйр» - с той только разницей, что в романе Шарлотты Бронте описывался благотворительный пансион для бедных сирот, а Смольный считался респектабельным заведением для дворянок.

Дисциплина была казарменной. Девочки годами жили в огромных дортуарах с голыми стенами – если в приемной зале на стенах хотя бы были развешены портреты членов царской фамилии, то в классных и спальнях белые стены ровным счетом ничего не украшало. Куда бы девочки ни шли, они везде «выступали как солдаты» - колонной, парами. Только для того чтобы сходить в столовую и обратно, девочкам приходилось строиться восемь раз в день. Прогулки в окрестном саду – полчаса в день – тоже разрешались только по парам. Летом девочек выводили гулять в соседний Таврический сад, и эта прогулка была для институток праздником, потому что «хоть раз в год в продолжение нескольких часов мы не видели своих высоких стен», как пишет одна из воспитанниц. Правда, у девочек почти не было шансов пообщаться с окружающими: в этот день из Таврического выгоняли всех посторонних. Другим развлечением была встреча с родственниками дважды в неделю – по два часа в четверг и воскресенье.

Разумеется, от скуки институтки придумывали себе занятия и развлечения, и одним из них было так называемое «обожание». «Институтки обожали учителей, священников, дьяконов, а в младших классах – и воспитанниц старшего возраста, - вспоминает одна из смолянок. - Встретит, бывало, “адоратриса” свой “предмет” и кричит ему: “adorable”, “charmante”, “divine”, “celeste” (фр. “восхитительная”, “прелестная”, “божественная”, “небесная”), целует обожаемую в плечико, а если это учитель или священник, то уже без поцелуев только кричит ему: “божественный”, “чудный”! Если адоратрису наказывают за то, что она для выражения своих чувств выдвинулась из пар или осмелилась громко кричать, она сияет и имеет ликующий вид, ибо страдает за свое “божество”. Наиболее смелые из обожательниц бегали на нижний коридор, обливали шляпы и верхние платья своих предметов духами, одеколоном, отрезывали волосы от шубы и носили их в виде ладанок на груди».

Как ни странно, образование в Смольном (по крайней мере до прихода Ушинского) оставляло желать лучшего. Да, девушек учили рисованию, музицированию, пению, рукоделию и прочим умениям, подходящим для будущих жен и матерей – но что касается классического образования, то здесь все было очень печально. Мало того, что довольно долгие годы институткам вообще не преподавали естественных наук, так и гуманитарные… впрочем, пусть об этом расскажет одна из учениц. «Однажды мой дядя пришел с моим братом, которого я давно не видела. На его вопрос, что мы проходим у преподавателя словесности, я с гордостью отвечала ему, что Лермонтов изложен у нас на восемнадцати страницах, а Пушкин даже на тридцати двух. Из ответов, которые я давала брату, он пришел к правильному заключению, что я не читала ни одного произведения наших классиков. «Какой у вас дурацкий учитель литературы! Вы, видимо, и выучились здесь только обожанию!» Я считала низостью спустить брату его оскорбительное замечание об институте, которым гордилась, несмотря ни на что, и об учителе, которого мы считали гениальным, а потому высокомерно возразила ему: «Должно быть, не все такого мнения, как ты, о нашем институте, так как он считается первоклассным в России!.. А наш преподаватель словесности Старов – знаменитый поэт, перед которым преклоняются даже такие дуры, как наши классные дамы». «Такого знаменитого поэта в России нет, и классные дамы преклоняются перед ним только потому, что они дуры…»
Это было уже слишком, и я вскочила, чтобы убежать от него не простившись».

Впрочем, и «практические» занятия были весьма оторванными от жизни. Так, воспитанницы старшего класса учились кулинарному искусству, но как! «К их приходу в кухне уже все было разложено на столе: кусок мяса, готовое тесто, картофенль в чашке, несколько корешков зелени, перец, сахар. Одна из воспитанниц рубила мясо для котлет, другая толкла сахар, третья мыла и чистила картофель… Но такие кулинарные упражнения не могли научить стряпне и были скорее карикатурою на нее. Воспитанницы так и не видели, как приготовляют тесто, не знали, какая часть говядины лежит перед ними, не могли познакомиться и с тем, как жарят котлеты, для которых они рубили мясо. Кухарка смотрела на это как на дозволенное барышням баловство и сама ставила кушанье на плиту, опасаясь, чтобы они не обожгли себе рук или не испортили котлет; сама она возилась и около супа. Барышням она поручала толочь сахар, перец и все, что нужно было рубить и толочь, что те и производили в такт плясовой, а это заставляло смеяться и кухарку, и воспитанниц. Их веселому настроению содействовало и то, что обед, приготовленный “их руками”, они имели право съесть сами, а он был несравненно вкуснее, питательнее и обильнее обычного».

В Николаевский Смольный институт имели шанс поступить только девочки из дворянских семей. Где же было получать образование остальным девочкам? В 1765 году для них было открыто мещанское отделение Смольного института (Александровский Смольный институт). Для него архитектором Юрием Фельтеном было построено отдельное здание. Сейчас здание Александровского института занято правительством – вернее, комитетами Ленобласти.